MAKSIM AMELIN
Maksim Amelin Nació en 1970 en Kursk, Rusia, es autor de tres libros de poesía Kholodnye ody, Dubia y Kon’ Gorgony y de dos libros de traducciones Katull. Lirika (Moscú, 2005) y Priapova kniga (Moscú; San Petersburgo, 2003). Ganador del premio Anti-Booker en 1998, del premio de la revista Noviy Mir, también en 1998; del gran premio Moskovskiy schyot y del premio Antología en 2004. Actualmente trabaja en editorial y vive en Moscú.
Presentamos, en versión de la traductora Indira Díaz, y por primera vez en español, una muestra de Maksim Amelin. Se trata, prácticamente, de la primera generación de poetas que se formó y comenzó a escribir después de la caída del muro de Berlín.
http://circulodepoesia.com/2013/11/nueva-poesia-de-rusia/
El triste y pesado camino de la casa al trabajo
Salir corriendo a casa después de la jornada
Atravesar la agitada tempestad
Otoño, primavera, verano e invierno
Simplemente caminar por los bulevares, habiendo aprendido que
La luz no alcanza, habiendo aprendido a no esperar al creador
Habiendo aprendido que no se pueden cambiar los desgastados fundamentos por unos nuevos
Que no se pueden revivir los corazones, ni las mentes
Codiciosos hasta los pies
Lo hagas- o no lo hagas- yo sólo soy
la indefinida forma
De la existencia y el ser
Из дому грустно брести на работу,
мчаться вприпрыжку с работы домой,
плыть по течению к водовороту,
осенью, летом, весной и зимой
просто гулять по бульварам, усвоив:
свет не догнать, не дождаться творца
новых — взамен обветшалых — устоев,
не оживить ни умы, ни сердца,
жадные лишь до подножного корма,
что бы ни делать — не сделать, и я —
только неопределенная форма
существования и бытия.
El mito de que París es más grandioso que París por sí mismo
Más colorido, más sonoro, más rico, más aromático, más suave
Más profundo que los cementerios subterráneos y más alto que los tejados, –
Irremediablemente condenado – a la venta
Exhibido y ofertado a la competencia
Convencido él mismo de ser el peor en la lista
Pequeño, casi invisible, apocado, pobre,-
Ni cercanamente parecido al original,
No importa como se mire, desde la altura de un águila
O de la del hombre, desde cualquier perspectiva
tú no verás , la cautivadora luz Vieja y Nueva ,
– ni vida, ni sueño, ni milagro:
Las musas son ciegas, sordo y mudo es Apolo,
Pegaso está atrapado en las redes de la araña-
Acabado en las cuadras,
Atestado en la encrucijada de disonantes armonías.
Миф о Париже больше, чем сам Париж,
красочней, звонче, вкусней, ароматней, глаже,
глубже кладббищ подземных и выше крыш, —
безвозвратно утраченный — для продажи
выставленного, сравнительных степеней,
сам убедился, подлинник хуже списка,
мельче, невзрачней, выхолощенней, бедней, —
нет ничего похожего, даже близко,
как ни гляди, с орлиной ли высоты,
с плоскости ль человечьей, еще ль откуда,
чем свет Старый и Новый пленялись, ты
не увидишь, — ни жизни, ни сна, ни чуда:
Музы слепы, глух и нем Аполлон,
проволокой Пегас оплетен паучьей, —
хватит с него четверок, со всех сторон
вкопанных на перекрестке нищих созвучий
Maksim Amelin (1970) és un poeta que va irrompre en el món poètic durant la seva joventut. “Va entrar-hi enèrgicament i d’una manera tempestívola, amb ímpetu”, apunta Iermakova. “No és semblant a ningú. Va unir a la seva poesia el criticisme rus del segle XVIII i, també, va barrejar-hi la parla més contemporània i més fluïda. El pòsit dels seus poemes té a veure amb el món erudit, amb els savis i els poetes; tradueix molt de les llengües clàssiques -del llatí i del grec antic- i això ha influït indiscutiblement la seva obra. La seva poètica, per aquest motiu, creix en moltes direccions”, exposa Irina Iermakova.
Cada dia del món
Cada dia del món, tret dels festius i els caps de setmana,
quan no té sentit sortir de casa per anar al centre
sense cap motiu especial,
amb el xerric, el grinyol, el ronc, el xiulet
i l’escarritx insuportables que esgarrapen i perforen
tots dos timpans, a una velocitat esbojarrada
el tren subterrani em transporta com sempre
passant pel mateix lloc, entre Avtozavódskaia
i Pavelétskaia, on un amic meu, no gaire íntim,
un home tranquil i familiar com n’hi ha pocs,
un gran company de got i lletraferit apassionat,
que ni fent feines honrades no s’havia guanyat ni un cèntim,
en Bória Geliebter (tingue’l present a les pregàries, tu que ets viu!)
va quedar destrossat en l’explosió del dia sis
de febrer de l’any dos mil quatre després
de Crist, un divendres, a les vuit i trenta-dos minuts,
quan anava a la feina al matí a l’hora punta,
sense sospitar que li tocaria, pobre home,
a cinquanta-quatre dies de fer els quaranta-tres anys,
d’anar a parar a l’epicentre (oh casualitat absurda!),
i em vénen al cap malediccions plenes de ràbia:
«Que aquells que, sense immutar-se, van donar l’ordre terrible
i aquells que, conscients del que feien, la van complir,
no trobin la pau ni en aquest món ni a l’altre,
que ni a les tombes fredes ni als llits calents els seus cossos
no tinguin descans, i que les seves ànimes rebin un càstig doblement sever!»,
i penso resignat com són d’inescrutables
per la raó de l’home els designis ocults del cel
i com és d’inútil voler-los apamar amb mesura humana,
que el naixement dels mortals, la vida i la fi són en mans
del Creador, que reclama el retorn de tots els benaurats:
«Beneït sia el meu estimat!»,
i tinc pressentiments confusos, com ara que el filòsof
de la causa comuna pugui tenir raó i que calgui fer uns quants números
amb les dades més precises per a la resurrecció futura,
que les puguem treure d’aquí i, per contradir
les paraules amargues d’un altre pensador, demostrar
que la poesia després d’Auschwitz i el GULAG, de les sagnants
revolucions i guerres, d’Hiroshima, de Bagdad i Nova York
és possible; però de quina mena? Qui ho sap, potser d’aquesta.
(Maksim Amelin)
Каждый божий день, кроме выходных и праздничных,
когда без надобности особой смысла нет
из дому выдвигаться в сторону центра,
выносимым скрежетом, скрипом, сипом,
визгом и лязгом, царапающим и дерущим насквозь
барабанные перепонки, на сумасшедшей скорости
поезд подземный привычно проносит меня
мимо того самого места, между Автозаводской
и Павелецкой, где моего приятеля, не из близких,
тихого человека и семьянина, каких еще поискать,
собутыльника мирового и страстного книжника,
ни гроша не стяжавшего честным себе трудом,
Борю Гелибтера (помяни в молитвах имя его, живущий!)
разорвало в куски во время взрыва шестого
февраля две тыщи четвертого года от Рождества
Христова, в пятницу, в тридцать две минуты девятого,
едущего на работу в утренний час пик,
не подозревая, что ему, бедолаге, за пятьдесят четыре
дня до сорокатрехлетия в самое средоточье
угодить (о случайность бессмысленная!) суждено,
и приходят мне в голову то проклятия гневные:
«Тем, кто отдал не дрогнув страшный приказ, и тем,
кто, сознавая и ведая, что творит, исполнил,
пусть не будет покоя ни на том, ни на этом свете,
ни в холодных могилах, ни в жарких постелях телам
их не спится, а душам готовится кара сугубая!» —
то смиренные мысли о том, что непостижим
человеческому разумению небесный промысел тайный
и к нему подступаться с мерой земной бесполезно,
что рождение смертных, жизнь и кончина в руках
у Творца, всех блаженных Своих обратно зовущего:
«Да пребудет благословен возлюбленный Мной!» —
то предчувствия смутные, мол, если общего дела
философ окажется прав и точнейших данных
для грядущего воскрешения понадобится цифирь,
можно будет ее почерпнуть отсюда, и в опровержение
горьких слов иного мыслителя доказать,
что поэзия после Освенцима и ГУЛАГа, кровавых
революций и войн, Хиросимы, Багдада, Нью-Йорка
может быть, но какой? — кто знает, — возможно, такой.
“En las artes han dejado de valorarse la habilidad y el trabajo reflexivo”
1 de marzo de 2013 MAYA KUCHERSKAIA, PARA RUSIA HOY
Este año el premio Alexander Solzhenitsyn ha recaído en el poeta, editor y ensayista Maksim Amelin. Según el jurado, el premio le ha sido otorgado por “sus experimentos innovadores que ensanchan los límites y las posibilidades de las poesía lírica, por el desarrollo de diversas tradiciones poéticas rusas y por sus múltiples actividades educativas”. La ceremonia de entrega se celebrará el 15 de mayo en Moscú.
Poeta de la generación de la década de 1970, Maksim Amelin, traductor de Catulo y Píndaro, ha recibido este prestigioso galardón de las letras por su diálogo con la Antigüedad aunque atendiendo a la renovación del verso, pero también por sus actividades educativas. Dirige la editorial OGI, que enriquece el mercado editorial ruso con productos poco estandarizados. Maya Kucherskaia conversa sobre el valor de la educación y de la poesía con el galardonado.
De entre toda la obra literaria de Alexander Solzhenitsyn, ¿qué le parece más valioso?
Solzhenitsyn es un artista polifacético, en cuyas obras casi todo el mundo puede encontrar afinidades.
El Premio Alexander Solzhenitsyn fue concebido por el autor de Archipiélago Gulag en 1978 y se entrega desde 1998. Optan a este galardón los autores que viven en Rusia y escriben en ruso “cuya obra se distinga por su alto mérito artístico, contribuya a ahondar en el conocimiento de Rusia y constituya una aportación significativa a la conservación y al desarrollo respetuoso de las tradiciones de la literatura nacional”, y a investigadores por sus trabajos sobre historia rusa, sobre el sistema estatal y el pensamiento filosófico y social rusos.
Personalmente, me resultan próximos sus trabajos en prosa escritos antes de la emigración, sus piezas periodísticas, sus experimentos poéticos y también sus ensayos sobre escritores publicados en Novi Mir. Por ejemplo, me acuerdo de un texto curioso sobre Brodsky, ambiguo, pero muy profundo.
A juzgar por el número de sus publicaciones, en los últimos años escribe usted menos…
Nunca he escrito mucho. Casi toda mi obra poética está incluida en Gnutaia rech (Discurso doblado).
Al pie de algunos poemas figuran dos fechas, ¿qué significa?
Las dos fechas reflejan el proceso de creación. Compongo las poesías muy despacio, a menudo durante varios años. No concibo mis poemas como metales que se funden en una fábrica, hacer piezas idénticas no me interesa.
Maksim Amelin nació en 1970, en Kursk. Graduado en la Escuela de Comercio, estudió en el Instituto de Literatura Gorki. Es poeta y traductor del griego antiguo y del latín, entre otras lenguas, así como redactor jefe de la editorial OGI. Vive en Moscú.
En realidad, no hay nada más sencillo que escribir un poema según los patrones ya conocidos y trabajados por mí; por eso, no lo hago. Cada poema individual es una aleación específica y un coágulo de discurso poético. La reproducción infinita de incluso los mejores hallazgos conduce a la mecanización del arte y, por último, al agotamiento.
¿En qué formas trabaja actualmente?
Ahora me interesa la posibilidad de una gran expresión poética que aúne el poema y el drama, pero no tal como estamos acostumbrados.
Son pocos los que pueden discernir con claridad las alusiones literarias que rebosan sus poesías. ¿Eso no le preocupa?
No, en absoluto. En general, considero que la poesía contemporánea seria debe ser compleja y sustanciosa, con guiños a los poetas anteriores, juegos de significados poéticos, experimentos lingüísticos. Creo que los tiempos de la sencillez quedaron atrás.
A veces la poesía es ingenua, pero eso es otro tema. Hacer ver que eres el primero que habla y que antes de ti no existía la poesía es irresponsable y estúpido. Especialmente en una época en que se ha devaluado casi por completo la palabra poética, cuando las masas han aprendido no sólo a leer sino también a escribir. Por eso, estoy más preocupado por la calidad de la lectura que por la cantidad.
Le han premiado también por su trabajo como divulgador. Uno de sus últimos poemas reza así: “… las generaciones venideras… que ya no podrán diferenciar a un burro de Píndaro”. ¿Quiere decir que la actividad educativa está condenada a desaparecer gradualmente? Si es así, ¿por qué continúa dedicándose a ello?
No me gustaría que las nuevas generaciones llegaran a encontrarse en una nueva Edad Media, aunque a veces parece que todo apunta en esa dirección.
En todas las artes han dejado de valorarse la habilidad, la práctica, la experiencia y el trabajo reflexivo. Por eso, también surge la sensación de que entre lo que se crea venciendo dificultades y lo que se crea sin esfuerzo no hay diferencia alguna.
¿Cuál es la situación de la poesía rusa contemporánea?
Parece un caldo que se prepara a toda prisa. Sin embargo, comprender qué se está cociendo en ese caldo y qué se recocerá es casi imposible. Me refiero a los poetas que ahora tienen entre 20 y 35 años.
La pérdida total de referentes no sólo en el arte, sino también en la vida, es manifiesta. La urgencia por crear productos superventas (en un sentido amplio) en lugar de obras maestras también ha penetrado en el campo de la poesía. Son pocos, aunque los hay, los poetas de talento.
Sospecho que el tiempo de maduración y el proceso de formación del poeta se ha alargado en el mundo contemporáneo hasta, aproximadamente, los cuarenta años. Por lo demás, para emitir juicios de valor se necesita una gran distancia que yo no tengo, pues soy parte implicada y, probablemente, esté valorando desde una postura rigurosa algo que no comprendo del todo.
Five Poems
by Maxim Amelin, translated from the Russian by Derek Mong and Anne O. Fisher
Aesop’s Language
The language of Aesop eludes me,
and it’s too late to be taught a new tongue;
whether they’re villains, reprobates, or robbers,
I’m used to calling the powers
that be—with no provisos, no thought
for rank or title—by their actual names.
I won’t thin complicity among the many,
or inflate an individual shame.
Passer-by, be advised: give me a wide berth!
Only your feet now can save you.
For it is not the earth’s verdict
I’m calling down here—it is God’s.
When the defense and D.A. conspire
together, one witness gathers Himself
to judge: see His face flame with righteous ire,
see His robes effulgent with truth.
From the tree of earthly fear I eat no seeds,
from the waters of fright I’ve not drunk,
for this is Caesar’s portion I spurn.
I’ve filled my belly with other things.
So you, little whimperer, flee now!
Hightail it out of here, make haste,
lest animals swathed in sermon silk attack.
Your heels will feel the hot breath of beasts.
Every Day
Each and every day, save weekends and holidays,
when there’s no reason or special occasion
to leave my apartment and head downtown,
the same underground train—racing at insane speeds, its
unbearable rattling and grinding, screeching
and shrieking, clanging and clawing that’s fit
to flay my eardrums to the bone—carries us past
the exact spot between two stations, Avtozavodskaya
and Pavelstskaya, where a friend, not my nearest
or dearest, but a quiet man and loving father,
the kind that’s daily more endangered, always willing
to go drinking and a book-lover to boot,
the kind whose hard work never won him a penny,
Borya Geliebter (speak his name in your prayers, ye who live!),
was blown to bits in that explosion on the sixth
of February, in the two thousand and fourth year
of our Lord, on a Friday, at thirty-two minutes
past eight, as he was commuting in the morning
rush hour, without the slightest notion that he—
the poor guy, just fifty-four days shy
of his forty-third birthday—was slated to land
(oh senseless fate!) in tragedy’s messy center; and then
a host of thoughts comes into my head, from furious
curses—“Let those who gave this sordid order,
and those who (aware of their actions) still acted,
find no peace in this life or the next;
whether they rest in cold graves or hot beds may they
get no response, for a special retribution awaits their souls!”—
to humble thoughts of heaven’s hidden works,
which reason can’t fathom nor human dimensions measure,
since our births as men, our lives and ends,
reside in the Creator’s hands, who always calls
his blessed back with “Blessed be those beloved to me!”—
to vague ruminations on things foreboding:
how, if the philosopher of the common task is correct
and the resurrection requires numerical data, here’s where
you’ll find it, thus proving (despite a certain thinker’s bitter claim)
that after Auschwitz and the Gulag, after bloody wars
and revolutions, after Hiroshima, Baghdad and New York, there can be poetry…
but what kind? Who’s to say, maybe this kind right here.
In Memory of East Prussia
I.
Everything here’s alien: storks in their nests—
habit led each one here—
the everyday earth, the air’s everyday breath,
the everyday water.
Formed by some separate kind of god
there’s this heaven, the fields sliced just
right, and a sun to scorch these winding roads
and kick up their dust.
Here the roosters sing off key, crickets
chirr improperly, and strange is the screech
of foliage, growing thickest
on oak, lime, or birch branch.
Built by bellicose Teutons,
an antique castle’s a cast-wax skull.
However much its emptiness saddens
you, it’ll never again be full.
Of everything around me, seen and unseen, the one
deep law cannot be known—
so too did barbarians, astride Rome’s ruins,
think everything alien.
II.
The ruin’s tongue is unintelligible:
the Livonian’s no longer around—
these countless lacunae stand out,
bright against the black background.
Both first sketch and final signature
emerge from under the paint—
sad denouement that hunts
you out, no matter what you want.
On the orphaned pedestal
falls a lone shadow;
There are finer points and details
we’re too lazy to dig through.
Cobwebs now cover
the pond’s dusty mirror;
as a mother mourns her sons,
so the sons their father.
III.
“As for the truth that one day we’ll die,
the trees here wept clear amber,
back when nothing yet could portend
that those called out—i.e. you and I—
from the dark ether on God’s orders
would suit up for living…” The elegy’s begin-
ning is severed—but to prolong it, ah!
my head’s inspiration-less,
and I’ve not endeavored to drag line after line
for some time now. Gently a wave—
the Golden Fleece’s curly heiress—
floats the fossilized tears to the coastline.
IV.
For how many years has this clock-
face’s 5:30 been rusted fast—
time’s left the station.
Chronicler! Take up your coal and chalk
to mark the day more attentively. Dab your brow sweat.
All other options
elude you. So quickly now, note this
little testament—just take it down, don’t
try to fathom it.
For the seagull’s shrill voice
greets everything that’s in the earth, or
by the earth begot.
V.
The sandy hills of the Curonian Spit,
seeded with dragon’s teeth, cleave
the sea’s elastic lap in two turbulent
halves; the Spit’s been seeded.
As usual the men arose bristling.
They awoke to discord, then strained
to straighten, like gnarled pines striving
against the frenzied elements; now they remain,
a thin strip of woods, overcast and sullen.
So it was, and so it shall be.
My blood freezes; I realize we’re kin.
I too was sown senselessly.
VI.
A bridge, nowhere-bound,
spans a loathsome stream;
the waters ceased their babble,
feigning lethargy.
Not a single trail remains
since there’s nothing to decide.
This spreading meadow’s still green,
uncut by time’s sure scythe.
The shades take their leisure
with picnics in that vale;
wherever they gambol
they trample spring petals.
Memory and oblivion—two
shores—make one.
I’ve not crossed the bridge,
but linger in-between.
VII.
An old photographer wanders, aluminum
tripod in tow, raking the beach vainly for one
who’d wish herself pictured against a horizon
of belted pines or crags of sand, but—as if to spite him—
no one’s to be found; nobody needs anything—
not the countless tourists, each equipped
with Polaroids and Kodaks—and it’s no staggering
aggravation, though regret, nonetheless, seeps
in. Shoeless, taciturn, he passes the trash-heaps
of people, dividing his feet between sand and surf.
He’s filled with sorrow, which is my sorrow,
leaving no tracks as he goes forth.
Of all gilded Apollo’s adopted sons
surely you’re the last and most beloved!
Abandon that tripod and photograph heaven—
the sea, the sun, radiating from its altitude!
“You Take Root in Earth”
You take root in earth; I trot blithely by,
humming some happy tune
(all by my lonesome) about how,
as your gold leaves fall, you grow
more irresistible, though you’re neither
dead nor living.
You seek help, little misery’s daughter,
but what help, poor dear, might I provide?
The death pangs attending
your final hour are just like high art, though
they refuse to be captured in sculpture,
speech, pigment, or song.
You dwindle down to nothing,
while those buds, which bring no good
to fruition, sit fallow—
Are you the fig our Savior damned,
or the walnut that, well before Christ’s birth,
Ovid cursed in a split verse?
“A Many-Throated, Many-Mawed, Many-Tongued Rumble”
A many-throated, many-mawed, many-tongued rumble
resounds, coming nigh, soaring high, casting wide,
to infuse each soul with horror, wrap it in fear like a shroud,
setting all, from the dead to the unborn, atremble:
What’s happening? What’s coming? What’s gone?
And the cosmos’ uncountable creatures now feel
a light on their transparent skin, transmitted
from an immutable mote, so tiny even a keen eye
can’t pinpoint it in the maelstrom of faces and events—
but it holds our questions’ answers, and our hope.
prose_section_divider
Языком эзоповым не владея
Языком эзоповым не владея,
потому что поздно учить язык,
нечестивца, вора или злодея
власть имущих – собственными привык
называть именами без оговорок,
невзирая на звания и чины,
сопричастности не деля на сорок,
не преувеличивая вины.
Обходи меня стороной, прохожий!
ибо только ноги тебя спасут, –
нет, не человечий на них, но Божий
постоянно я призываю суд,
где защитник и обвинитель слиты
воедино, свидетель – и тот один,
пламенеют гневом Его ланиты,
свет сияет истины от седин.
Я со древа страха земного зерен
не вкушал и не пил боязни вод
кесарю назло, как бы ни был черен
или бел, – иным наполнял живот,
посему, дрожащий, как можно прытче
от меня беги, не жалея пят,
а не то, напялив личины притчи,
за спиною хищники засопят.
Каждый божий день, кроме выходных и праздничных
Каждый божий день, кроме выходных и праздничных,
когда без надобности особой смысла нет
из дому выдвигаться в сторону центра,
с невыносимым скрежетом, скрипом, сипом,
визгом и лязгом, царапающим и дерущим насквозь
барабанные перепонки, на сумасшедшей скорости
поезд подземный привычно проносит меня
мимо того самого места, между “Автозаводской”
и “Павелецкой”, где моего приятеля, не из близких,
тихого человека и семьянина, каких ещё поискать,
собутыльника мирового и страстного книжника,
ни гроша не стяжавшего честным себе трудом,
Борю Гелибтера (помяни в молитвах имя его, живущий!)
разорвало в куски во время взрыва шестого
февраля две тыщи четвёртого года от Рождества
Христова, в пятницу, в тридцать две минуты девятого,
едущего на работу в утренний час пик,
не подозревая, что ему, бедолаге, за пятьдесят четыре
дня до сорокатрёхлетия в самое средоточье
угодить (о случайность бессмысленная!) суждено,
и приходят мне в голову то проклятия гневные:
“Тем, кто отдал, не дрогнув, страшный приказ, и тем,
кто, сознавая и ведая, что творит, исполнил,
пусть не будет покоя ни на том, ни на этом свете,
ни в холодных могилах, ни в жарких постелях телам
их не спится, а душам готовится кара сугубая!” —
то смиренные мысли о том, что непостижим
человеческому разумению небесный промысел тайный
и к нему подступаться с мерой земной бесполезно,
что рождение смертных, жизнь и кончина в руках
у Творца, всех блаженных Своих обратно зовущего:
“Да пребудет благословен возлюбленный мной!” —
то предчувствия смутные, мол, если общего дела
философ окажется прав и точнейших данных
для грядущего воскрешения понадобится цифирь,
можно будет её почерпнуть отсюда, и в опровержение
горьких слов иного мыслителя доказать,
что поэзия после Освенцима и ГУЛАГа, кровавых
революций и войн, Хиросимы, Багдада, Нью-Йорка
может быть, но какой? — кто знает, — возможно, такой.
ПАМЯТИ ВОСТОЧНОЙ ПРУССИИ
I
Здесь все чужое: аисты на гнездах,
привычкой занесенные сюда,
обычная земля, обычный воздух,
обычная вода.
Сотворены другим каким-то богом
и небеса, и дольние поля,
и солнце, по извилистым дорогам
пылящее, паля.
Здесь петухи поют не так, не этак
кузнечики стрекочут, странен скрип
густой листвой отягощенных веток
дубов, берез и лип.
Основанный воинственным тевтоном
старинный замок – череп восковой.
как ни тоскуй о безвременьи оном,
не сганет головой.
Всего, что зримо мне и что незримо,
таинственный закон непостижим, –
так варвару среди развалин Рима
казалось все чужим.
II
Язык руин не внятен:
ливон не вышел вон, –
немало белых пятен
легло на черный фон.
Проступят из-под краски
и надпись и чертеж, –
трагической развязки
дождешься – ждешь не ждешь.
Стоит на пьедестале
осиротелом тень;
в подробности, в детали
вникать, вдаваться лень.
Затянет паутина
зерцало озерца,
но матери без сына,
что сыну без отца.
III
“О том, что мы когда-нибудь умрем,
деревья здесь рыдали янтарем,
когда еще ничто не предвещало,
что вызванные из небытия
велением Господним – ты и я –
сберемся жить…” – Элегии начало
оборвано, – ее продлить, увы!
нет вдохновения, из головы
не тщусь тянуть по строчке и подавно,
пока выносит на берег волна,
курчавая наследница руна
златого, плач окаменелый плавно.
IV
Полшестого на проржавелом
циферблате который год, –
время выбыло.
Летописец! углем и мелом
дни, со лба утирая пот,
ибо выбора
нет, прилежнее отмечай-ка,
не пытаясь понять, внемли
завещаньице, –
то приветствует криком чайка
все, что в землю иль из земли
возвращается.
V
Усеяны густо зубами дракона
песчаные горы на Куршской косе,
делящей бурливое надвое лоно
упругого моря, – усеяны все.
В урочное время по всем косогорам,
разбужены распрей, они прорастут,
согбенными соснами встав под напором
стихии безумной, – останутся тут
полоскою леса, угрюмой и хмурой.
Так было, так будет, – из жара да в дрожь
при мысли: на них несуразной фигурой,
на прошлых и будущих, сам я похож.
VI
Мост, ведущий в никуда
чрез ручей смердящий:
говорливая вода
притворилась спящей.
Ни тропинки никакой,
ибо жребий брошен, –
луг, уверенной рукой
времени не кошен.
В праздник там, на том лугу,
веселятся тени,
разбивая на бегу
чашечки растений.
Память и забвенье – два
берега – едины:
мост не перейден едва
мной до середины.
VII
Старый фотограф с треножником из дюрали
бродит по пляжу тщетно в поисках тех,
кто пожелал бы снимок на фоне дали
Бельта ли, гор ли песчаных, но – как на грех –
никого: никому ничего не надо, –
отдыхающих тыщи снабжены
кодаками, поляроидами – не досада
неимоверной, но сожаление – глубины.
Бос, молчалив, минуя свалку людскую,
он по песку одной, по волне другой,
полон тоской, которой и я тоскую,
не оставляя следов, ступает ногой.
Из сыновей приемных златого Феба
самый последний – самый любимый ты!
брось свой треножник, фотографируй небо,
море и солнце, блещущее с высоты.
Ты в землю врастаешь, – я мимо иду
Ты в землю врастаешь, – я мимо иду,
веселую песенку на ходу
себе под нос напевая
про то, как – теряя златые листы –
мне кажешься неотразимою ты,
ни мертвая, ни живая.
Ты помощи просишь, страдания дочь, –
мне нечем тебе, бедняжка, помочь:
твои предсмертные муки
искусству возвышенному сродни,
хоть невпечатлимы ни в красках они,
ни в камне, ни в слове, ни в звуке.
Сойдешь на нет, истаешь вот-вот, –
благой не приносящие плод
пускай не расклеятся почки,
поскольку ты – смоковница та,
которую проклял еще до Христа
Овидий в раздвоенной строчке.
Гул многоустый, многоязычный, многогортанный
Гул многоустый, многоязычный, многогортанный,
вширь раздаваясь, вглубь проникая, ввысь устремляясь,
души живущих ужасом полнит, страхом объемлет,
в трепет приводит всех от умерших до нерождённых:
что происходит? что исчезает? что возникает?
Вся во Вселенной тварь ощущает плотью сквозною
проникновенный свет, исходящий из ниоткуда,
из неподвижной точки ничтожной, зоркому глазу
неразличимой в круговороте лиц и событий,
но и ответы в нём на вопросы есть и надежда.
.
No hay comentarios:
Publicar un comentario