YUNNA MORITS [10.275]

Yunna Morits

Poeta y artista rusa. Nació en 1937 en Kiev de una familia judía. En los años 50, fue a estudiar a Moscú, donde la expulsaron de la universidad para su postura crítica y la enajenación de sus poemas del sistema soviético. En 1961, ella publicó "Los límites del deseo", basado en su viaje a bordo de un icebreaker ártico, y se hizo popular entre “la generación del 60' de los poetas soviéticos populares y subversivos. Junto con Joseph Brodsky, fue una de los pocas poetas jóvenes favorecidos por Ana Ajmátova. Tradujo al ruso poetas como Kavafis y Lorca. Desde 1970, después de la publicación de La vid, la miraron “como una de las poetas más finos de Rusia”. Escribió poesía para niños, para jóvenes y también canta y toca la guitarra.

AL BORDE DE LA EXHALACIÓN Y LA INSPIRACIÓN

Al borde de la exhalación y la inspiración hay una ola,

donde la vida es liberada de la visibilidad,

son anulados los cuerpos y las líneas exteriores, 

y las esencias se derraman con soltura.

Allá no hay ánforas para retener el vacío,

y el signo de la presencia es otro, 

no facial o nominativo.

Allá solamente el ritmo encandece 

y arde como las estrellas.

Al borde de la exhalación y la inspiración hay una ola,

donde la vida, como la música, se oye, pero no se ve.

Y allá la poesía toma los versos.

Y allá se lavarán los pecados después de la muerte.

(1984)

(Traducción de Natalia Litvinova)

НА ГРАНИ ВЫДОXА И ВЗДОXА 

На грани выдоха и вдоха есть волна,

где жизнь от видимости освобождена,

упразднены тела и внешние черты,

и наши сути там свободно разлиты.

Там нет сосудов для скопления пустот,

и знак присутствия иной, чем здесь, и счет

не лицевой, не именной, и только ритм

там раскаляется и звездами горит.

На грани выдоха и вдоха есть волна,

где жизнь, как музыка, слышна, но не видна.

И там поэзия берет свои стихи.

И там посмертно искупаются грехи.

(1984)

CORAZON*

Странствий темный лес,

жизней прежних луч,

позабытый сон,

из-под корня плеск,

кровеносный ключ...

У меня болит слово "соrazon".

Скоро из коры

брызнет сумрак, сок,

искра светляка,

звезды - шары,

звезды - песок,

звезды - капли молока.

Здешние дворы

ветер шевелит:

оливы, агавы, пинии...

Слово, которое так болит,

на лентах ветра -

извивы линии.

1992

*сердце, отвага, любовь, сострадание - многозначное слово (исп.).

 

Corazón

Dark forest of travels,

lightbeam of former lives,

forgotten dream,

from under the splash of root,

blood-spring…

the word I am

hurt by: corazon.

Quick from the bark

twilight spurts, sap,

a fire-fly spark,

sphere-starts,

sand-stars,

milk-drop stars.

Wind moves

the courtyards here:

olive trees, agaves, pines…

Word that hurts so much

on the ribbons of wind,

windings of lines.

* (Sp): heart, courage, love, compassion, a polysemantic word (author’s note).

1992

Воспоминание

Из горящего поезда на траву

Выбрасывали детей.

Я плыла по кровавому, скользкому рву

человеческих внутренностей, костей…

Пилот, который летал надо мной, -

Коричневая чума, -

Скалился и хохотал, как больной,

Который сошел с ума.

Он реял в летающем сундуке,

В лобовое влипал стекло.

Я видела свастику на руке

И то, что со лба текло.

А еще я видела красный круг

Паровозного колеса.

И от ужаса мне не хватало рук,

Чтобы закрыть глаза, 

Потому что не двигался паровоз,

Но кровавый туман и чад

От на месте вертящихся шел колес

И чугунный стонал рычаг – 

Словно в локте согнутая рука,

Оторванная от тела, 

Чтобы колеса паровика

Посмертно она вертела!

Так на пятом году мне послал Господь

Спасенье и долгий путь...

Но ужас натек в мою кровь и плоть,

И катается там, как ртуть!

И, когда засыпаю лицом к луне,

Так горько во сне я плачу,

Что слезы мои текут по стене,

В которой я память прячу.

A Memory

They threw the children

from the burning train

out onto the grass.

I slithered and swam

in a bloody trench

of bone, gristle, guts.

The pilot who flew overhead,

this scion of the brownshirt blight

grinned like an invalid,

finally out of his mind.

He hovered in his airborne cage,

pressed to the cockpit glass.

I saw the swastika on his arm,

the sweat on his brow, the rage.

And I saw, too, the red circle

of the locomotive’s wheel.

And fear robbed me

of the strength to exclude

everything I had seen’-

because the engine was motionless,

yet the blood-red fumes

rose from the wheels, turning still,

and the iron lever groaned –

it was like an arm, crooked at the elbow,

torn from the trunk it served,

to keep the locomotive’s wheels

posthumously going round!

This was in the fifth year of my life.

The Good Lord rescued me

for the long way that lay ahead…

But in my blood, like mercury,

is the dread that entered my flesh!

And now, in the moon’s view, as I sleep,

so wildly do I lament

that the very wall where the memory

is stored streams with tears.

Translated by Daniel Weissbort