SVETLANA KEKOVA (1951)
Filóloga, nacida en la ciudad de Aleksandrovsk, en la región Sakhalin, Rusia. Ganadora del Premio Apollon Grigor en el 99.
Svetlana Kekova vive en Saratov. Estudió filólogía. Entre sus influencias está la poesía de Nikolay Zabolotsky. Kekova enseña en el Instituto Pedagógico y ha sido ampliamente publicada en todos los diarios importantes.
(De Mujeres Rusas poetas, la poesía moderna en Traducción Nueva serie n. º 20, editado por Daniel Weissbort, Editor Invitado Valentina Polukhina, College de Rey, Londres, Universidad de Londres, 2002 ISBN 0-9533824-8-6)
(EL APENAS VIBRÁTIL AIRE ALEGRE)
El apenas vibrátil aire alegre
es un juguete dorado para las avispas,
y la arena debajo del tembloroso sauce
está empapado en agua de primavera.
El polen brilla en el sendero
de los rayos luminosos
y los abejorros se zambullen eficientemente
en los lagos de las florecientes arvejas dulces.
¡Qué fiesta de vista y sonido!
Todo el mundo está renaciendo
en mí, más liviano que las plumas del cisne,
más pesado que una piedra hundida.
[De la versión en inglés de Galina Detinko y Judith Hemschemeyer]
Нет уже ни пространства, ни времени,
ни страдания, ни языка.
Только музыка в городе Бремене
все еще существует, легка.
Крендель вновь золотится над булочной,
как бессмысленной жизни итог,
и во тьме расцветает полуночной
отвратительный белый цветок.
В пыльных зарослях желтой акации,
обступившей пустынный перрон,
мы открыли закон гравитации -
но на души не действует он.
И опять поднимаешься в гору ты,
чтоб не сыпалась жизнь, как труха:
животы циферблатов распороты,
обнажились часов потроха.
Умираем мы, спим и обедаем,
громко плачем, слова говорим,
и какие-то цели преследуем,
и не ведаем, что мы творим.
Закачаются ветви еловые,
как ресниц ослепительный взмах -
и появятся круглоголовые
дети смерти в родильных домах.
Нет ни меда, ни хмеля, ни солода,
ни горящей воды, ни огня.
Пляшет в небе проклятое золото,
второпях убивает меня.
Ты расколешь луну, как посудину,
и научишься к старости гнать
неуемное племя иудино,
чтобы юность свою вспоминать, -
как крылатые лошади цокали
по горячим камням мостовой,
Мандельштама мы видели, Блока ли,
уходящими вниз головой
в непомерные ямы воздушные,
где беременны смертью слова,
где живет и твоя непослушная,
золотая твоя голова...
1993
Already, no more suffering, no
more speech nor space nor time.
In the city of Bremen, only music
still survives and light.
Over the bakery, a pretzel gleams,
summing up foolish life,
and in the dark of midnight
a repulsive white flower blooms.
Dusty brakes of yellow acacia
clustered around and empty platform
revealed the law of gravity,
but its effect on the spirit was slight.
Life should not slip away like dross.
Again you climb the hill, but
the faces ripped open like bellies
disclose only the viscera of clocks.
We die, we sleep and eat,
weep loudly, form words
and pursue certain ends,
with no idea of what it's all about.
The fir-tree branches flutter
in a dazzle of eyelashes,
and round-headed nurslings of death
materialise in the maternity wards.
No more honey, hops or malt,
no burning water, no fire.
The blasted gold cavorts across the sky,
in too much of a hurry.
You'll break the moon like crockery
and, approaching old age, learn how
to persecute those irrepressible Jews.
So your youthful days return.
How the winged horses clip-clopped
over the hot paving stones of the bridge.
We saw Mandelstam, or Block,
head bowed, walking off
into inordinately deep air-pockets,
where words echo death's knell,
where your disobedient golden head
still seems to be alive.
Вокруг него - стоящий мир предметов.
И царский посох крепок, как Рахметов,
когда он на классических гвоздях
спит в назиданье юношеству Ларь -
стоит, как трон, где восседаег царь, -
он держит серебро в дубовом чреве.
По черепу его гуляет тварь,
и ей, как прародительнице Еве,
державный посох нанесет удар
Ветхозаветный змий сидит на древе
и наши мысли ловит, как радар
A Kpoi слепой живет в земле червивой,
он вырыл в мире черную нору
и втиснулся в нее, как в кожуру,
в пространстве между яблоней и сливой.
The tsar sits on his house as if he sat on bones.
Around him, a world of deserving objects,
and the tsar's staff is strong, strong as Rakhmetov*
sleeping on his famous bed of nails
as an example to the young. A coffer stands
high as the throne which the star mounts –
he keeps his silver in an oak womb.
Some creature walks over the ruler's skull
and his staff will strike it a blow,
as at our first mother Eve.
The Old Testament serpent sits in a tree
and picks up our thoughts, like radar.
And a blind mole who lives in the worm-eaten earth
has scooped out a dark burrow in the space
between an apple and a plum tree, as in the rind
of the world, and insinuated itself there.
* Rakhmetov: a character in Cheryshevsky's famous novel, What is to be Done? The revolutionary hero toughens himself by sleeping on a bed of nails.
Холодна вода проточная, на восток течет река,
появилась буква строчная на листе черновика.
Улеглась пыльца цветочная, износилась жизнь непрочная,
рифма просится неточная - не берет ее рука.
Что за слово произносится, оставляя соль во рту?
Скоро смерть твоя износится, канет камнем в пустоту.
Там источник света ложного - падший ангел Люцифер -
в центре мира невозможного разрушает пенье сфер.
Все исчезнет в пестром пламени, восходящем до небес,
войско ангелов на знамени нарисует букву "С".
Снова яблоко надкушено, плоть закрыта, на замок,
но не может быть разрушено то, что в мире создал Бог.
Видишь - в язвах незалеченных яблонь темная листва?
На деревьях искалеченных спят лесные существа -
спит фита и дремлет ижица, ять ползет из-под руки,
но стволу большому движутся в жестких панцирях жуки.
Не хочу считать потери я, слушать плоти грозный рык:
дух нас предал, а материя превращается в язык,
прежней жизни средоточие там скрывается и тут,
и слова чернорабочие из земли сырой растут.
Running water is cold, the river from Eden flows east,
a lower-case letter appeared on a page of rough copy,
the flowers' pollen settled, fragile life seems exhausted,
slant rhyme craves to be used, but the hand refuses.
What kind of word, uttered, leaves salt in the mouth?
Soon your death is exhausted, sinks like a stone. There
is the source of false light: in the impossible world's centre
the fallen angel Lucifer distorts the music of the spheres.
Everything disappears in a motley flame, rising to heaven.
A host of angels inscribe the letter “S” on a banner.
Again the apple is bitten, flesh forbidden,
but that which God created cannot be destroyed.
Do you see in unhealed sores the dark foliage of apple trees,
exhausted woodland creatures in crippled forest giants?
“Theta” sleeps and “”ishitsa” dozes, “yat” slithers from under your hand,
Beetles move in brittle armour across the tree-trunks' bark.
Вот летит человек и не знает,
почему он летит и куда.
Он прошедшую жизнь вспоминает,
прославляет ее, проклинает,
из очей его льется вода.
Обольщения этого света,
как мгновенья, бегут чередой -
обнаженные яблоки лета,
и смородина красного цвета,
и тазы с дождевою водой.
На рассвете прощаются трое -
плоть, душа и мятущийся дух.
Нежных лиственниц плещется хвоя,
гребнем воздух сгустившийся роя,
запевает последний петух.
Дома прежнего рушатся стены,
и шумит над оврагом ветла.
В пыльной, мусорной яме геенны
наша смерть выгорает дотла,
так и крутится огненной белкой,
пылью мелкой летит из-под век,
и испачкан небесной побелкой
чемодан у тебя, человек.
Ты вернулся с былыми грехами,
с прежней болью и новой бедой,
и лежат облака ворохами
в синем небе над белой водой.
Look, a man is flying and
doesn't know where or why.
He remembers his past life,
glorifies it, curses it, and
watery tears gush from his eyes.
Seductions of this world,
like moments, run in sequence:
naked apples of summer
glistening red currants
basins of rain water.
At dawn, a threesome splits up:
flesh, soul, and restless spirit.
Needles of tender larch trees rake
the thickening air like a comb.
The last rooster sets the tune.
Louder than the instant before the walls collapse,
a white willow trashes above the ravine.
In the filthy pit of Gehenna
our death burns to ash,
and whirls like a fiery squirrel.
Fine dust irritates the eyelids,
and your suitcase, human sinner,
is spotted by celestial whitewash.
You returned with all your old mistakes,
your previous pain and new misfortunes,
and clouds are heaped
in the blue sky above the white water.
