Arkadi Dragomoshchenko
Arkadi Trofímovich Dragomoshchenko (en ruso: Аркадий Трофимович Драгомощенко; nació en Potsdam, Alemania en 1946 - murió el 12 de septiembre de 2012) fue un poeta ruso, escritor, traductor y profesor. Se le considera el principal representante de la poesía en lengua literaria rusa contemporánea.
Pasó su infancia en Ucrania y en 1969 se mudó a San Petersburgo. Recibió los premios Adrey Bely en 1978, el Electronic Text Award, el PostModernCulture en 1993, y el premio literario internacional “The Franc-tireur Silver Bullet” en 2009. Tradujo la obra de Lyn Hejinian, John Ashbery, Robert Creeley, Charles Olson, etc. Entre sus libros más importantes se encuentran: Description (1990), Xenia (1994), Phosphor (1994), Kitajskoe Solnce (1997), entre otros.
Charles Bernstein habló de Dragomoschcenko como un innovador radical cuyo trabajo tiene pocos, si acaso existen, vínculos aparentes con la práctica poética rusa de los últimas décadas, y por lo tanto es muy difícil hacer que embone dentro de los paradigmas establecidos de la poesía rusa contemporánea.
Pasó su infancia en Ucrania y en 1969 se mudó a San Petersburgo. Recibió los premios Adrey Bely en 1978, el Electronic Text Award, el PostModernCulture en 1993, y el premio literario internacional “The Franc-tireur Silver Bullet” en 2009. Tradujo la obra de Lyn Hejinian, John Ashbery, Robert Creeley, Charles Olson, etc. Entre sus libros más importantes se encuentran: Description (1990), Xenia (1994), Phosphor (1994), Kitajskoe Solnce (1997), entre otros.
Charles Bernstein habló de Dragomoschcenko como un innovador radical cuyo trabajo tiene pocos, si acaso existen, vínculos aparentes con la práctica poética rusa de los últimas décadas, y por lo tanto es muy difícil hacer que embone dentro de los paradigmas establecidos de la poesía rusa contemporánea.
Obras publicadas
Libros traducidos en inglés
Description. A book of poetry, translated by Lyn Hejinian. LA: Sun & Moon Press, 1990.
Xenia. A book of poetry, translated by Lyn Hejinian. LA: Sun & Moon Press, 1994.
Chinese Sun. A novel, translated by Evgeny Pavlov. Eastern European Poets Series No. 9. New York, NY: Ugly Duckling Presse, 2005.
Dust. Collected prose, translated by Thomas Epstein, Evgeny Pavlov, and Shushan Avagyan. Urbana-Champaign, IL: Dalkey Archive Press, 2009.
Libros en ruso
Nebo Sootvetstvii. [Sky of Correspondence] A book of poetry, Sovetskii Pisatel’ Press, Leningrad, 1990.
Xenia. A book of poetry, Borei & Mitin Journal Press, St Peterburg, 1994.
Phosphor. A book of prose, Severo-Zapad Press, St Petersburg, 1994.
Pod Podozreniem. [Under Suspicion] A book of poetry, Borey-Art Press, St Petersburg, 1994.
Kitajskoe Solnce. [Chinese Sun] A novel, Borey-Art Press & Mitin Journal, St Petersburg, 1997.
Opisanie. [Selected] A book of poetry, Gumanitarnaia Akademia Press, St Petersburg, 2000.
Na Beregakh Iskliuchennoj Reki. [On the Banks of an Excluded River] A book of poetry, OGI Press, Moscow, 2006.
Bezrazlichia. [Indifferences] Collected prose, Borey-Art Press, St Petersburg, 2007.
POP 3, with Margarita Meklina. Epistolary novel, Lulu Press, 2008.
Shoaling Things. (co-authored by Jan Lauwereyns, with a drawing by Anne-Mie Van Kerckhoven) Ghent, Belgium: Druksel, 2011.
Tavtologia. [Tautology] Collected poetry, Novoe Literaturnoe Obozrenie Press, Moscow,2011.
Premios
Premio Literario Independiente Andrei Bely, Leningrad, 1978.
Premio de textos electrónicos ("por la poesía Phosphor"), PostModernCulture (PMC), 1993.
Premio Literario Internacional, The Franc-tireur Silver Bullet (US), 2009.
Arkadii Dragomoshchenko en castellano
Nueve poemas de A orillas del río excluido (На берегах исключенной реки)
1
Los mendigos saben que al cuartearse la planta del pie por la valva del sol no han
de pisar sobre piedras; se deslizan, sufíes,
por sobre astillas de cuarzo,
piedras lisas sobre un oído de nácar,
la vida en recuerdos colorantes;
consistimos en iz agua
como un río medio que avanza con estaño y vela.
Pero rociando la senda con la simiente que desmembra –también sabemos
que jamás hay que llamar,
si enseguida no se alcanza el teléfono, –
porcelana de pavor, imaginando allí mismo de modo vago
que el pájaro (¿te está a la par?), ese, su nombre no sabrás nunca,
consiste en materia de cálculo derretido,
una caída en la cera del ver, de oquedades de nado de la sien,
de una falsa tecla y plomo
en los agujeros del juicio, – contrario, cierto, al hecho
de plegarse al habla en la bendita gasa de césped en los párpados,
en neta red de un “nos” al mediodía, en el centeno,
en tornar la veleta.
La herrumbre contendrá otras partículas.
Se sobreentiende, un vasto saber es como un ojo de pichón.
A cada cual. Dado en igual medida. Pero lo igual es estrechamente increíble.
Al tanto del fuego, el eneldo, de confesiones al alba; la
boca encallecida como costra cercenada del desmayo o
plantas del pie torcidas del sufí – nadie dirá qué es necesario.
Por qué muertos; quiénes son, quienes sin vestir están a nuestro lado, cueros, –
solo icor y más nada.
En una palabra, a qué una letra en el arco del imán.
¿Tras qué otro continúa? ¿Tras el previo?
El instante es empalago, con llevadera línea
por el corte de la página. La palma raída,
el centelleo de una aguja de punto, al vuelo, donde se ramifican los dioses.
Encolados con nada los tiestos de la edad, tiesos por el caracol; es el
ángulo de la fuga, juventud en la escarcha –donde uno por la mica del reír
se interlamina en el otro.
Allí – nada. Promesa alguna habrá que pase a ser otra, –
el amor se examina como escamado, en donde
tal como al zambullir en un alcohol ártico los dedos
te asfixias en la aromada expiración,
traspasando a la conciencia de la mesura, diciendo directamente –
“el paisaje es hermoso”.
Nadie me hay debiendo. Yo también. Lo que es el resto
estará en aguardarlo en un imprescindible vicio.
Que será por fin literalmente escrito el año nuevo.
¿Qué habla elegirás en él?
¿Qué sueños bordarás?
Con una aguja prófuga, afilada en el lienzo,
en hilos de color y cómo cuentas lo que antes era tiempo:
otro – adornado; y fue acaso; – mas prosigue,
hay pues sólo unos pocos hitos verbales.
Los esparcen los guijarros a lo largo de la rápida orilla,
a lo largo de dunas y risas en la hondonada. A nadie es necesario.
Y a ti mismo, por cuanto una valentía extraña
emerge no tras las montañas,
no en el arco de latón de la tos, no tras la cresta de lo oscuro,
sino va parejo a la frente, igualar un discurso directo o a
la calle la mañana, a la garganta en un sueño la noche, inteligente en estrechez,
la que a nadie hay que dar. Y nadie aceptaría.
A mí lo que… ¿A quién, a decir verdad?
Si, claro, yo no estoy. Y si sí,
entonces – ríos en el mar rojo, hebras de sal y gusanos blancos
en noches negras de grosella,
mares – permanentes, y nosotros en solaz, como frugales cosas
sobre un recamado de nombres en un clima pesado.
2
Nunca sabrás. ¿De dónde el saber que es el sabor de la primavera
y no la salobre cal?
¿Por qué necesitas no una victoria
sino un viejo boleto de tranvía?
Pero allí donde era siempre, atraviesan rieles, maleza,
Locus de un codo roto en una nube. Allí no hay ni color
ni aquello que ofrece a espaldas “Kodak” –
quebrado herraje, una libélula tras el remo
de las aguas flegreas, por el tajo un libro empapado.
Allí en el lóbulo de la oreja – una abeja, y un turbio contorno se
desprende a sí con un pendiente de costra. Pero pon el dedo hacia allí:
donde la rotura libresca de la aorta. Doblega la articulación.
En la ortiga con la mano; hacia los caracoles, donde los flujos se agitan, –
perderás la razón, como un karst de deseo.
Como el pez carpa de un niño. Y al que necesite: se sabe.
Y el maíz es lo mismo que las petunias.
Sí, que escatimo lo guía el vino, silencio,
la terminación de los dedos. Por eso se escribe luego:
“victoria y armuelle”.
Queda que venga – el sitio. Los dioses mendigos junto al fogón.
Se quedaban. Eran. Con ninguno se repartían en venganza.
La envidia los distinguía. Como jarros vacíos.
Pero nosotros vivíamos. Sin saber por qué es que se sabe
que inicialmente es desconocido.
1
Нищие знают, что когда со ступней у них срезана кожа раковиной солнца, они
не по камням ступают, скользят суфиями
над кварцевыми осколками,
плоским камнем над перламутровым слухом,
жизнь красящими напоминанием,
что мы также состоим де из воды,
как река половинная, несущая паруса и олово.
Но, кропя тропу зерном раздробления, знаем также, что
никогда не нужно звонить,
если в миг до телефона не дотянуться, –
фарфора страха, представляя тогда же смутно, что
птица (тебе она что?), та, имени не узнать вовеки,
состоит из материи расплавленного расчета,
падения в воск взгляда, пустот плавания виска,
фальшивой клавиши и свинца
в дырах суждений, – иначе, того, что речью
складывается в блаженную марлю дерна на веках,
сплетенных в “нет” полдня, в рожь,
во вращение флюгера.
Ржавчина содержит иные частицы.
Разумеется, обширно знание, как глаз птенца.
Каждому. Дано поровну. Но равно узко невероятно.
Об огне зная, укропе, признаниях на рассвете, когда
рот черств, как беспамятства срезанная кора или
ступни косые суфиев, – никто не скажет, что надо.
Зачем убитые; кто они, кто без одежд с нами, кожи, –
одна сукровица и ничего больше.
Словом, зачем буква в дуге магнита.
За чем другое следует? За предыдущим?
Мгновение сладостно, как вести линией
по срезу страницы. Ладонь стерта,
мелькание на излете спицы, где ветвятся боги.
Ничем склеены черепки лета, тесны улиткой; там
угол бегства, детства иней, где одно слюдою смеха
вслаивается в другое.
Там – ничего. Ни одно обещание иным не станет, –
любовь рассматривается как шелушение, в котором,
словно в арктический спирт окуная пальцы,
ты задохнешься на пряном выдохе,
переходя в сознание меры, прямо молвя –
“пейзаж прекрасен”.
Мне никто не должен. Я тоже. Остальное
останется ждать с необходимым изъяном.
Что будет буквально дописано в новом году.
Какую речь выберешь в нем?
Какие сны вышьешь?
Беглой иглой, заточенной в холст,
в цветные нити и как расскажешь, что раньше время:
иным – бисерным; и было ли; – но продолжай,
ведь есть только несколько вех словесных.
И они рассыпаны галькой вдоль быстрого берега,
вдоль дюны и смеха в низине. Никому не нужно.
И тебе самому, поскольку странное мужество
возникает не за горами,
не в латунном ободе кашля, не за гребнем темени,
но идет в лоб ровно, под стать прямой речи или
улице утром, горлом во сне ночью, теснотою умной,
которую никому не отдать. А никто и не примет.
Мне то что… Кому, в самом деле?
Если, конечно, меня не будет. А если есть,
то – реки в красное море, пряди соли и белые черви
в черные ночи смородины,
и моря постоянны, и мы утешны, как скудные вещи
над гладью имен в пасмурную погоду.
2
Никогда не знай. Откуда известно, что это весна,
а не известь?
Почему тебе нужна не победа,
а старый трамвайный билет?
Но там, где все было всегда, пролегают рельсы, бурьян,
Locus разбитого в облако локтя. Там ни цвета и
ни того, что предлагает заглазный “Kodak”, –
сломанная подкова, стрекоза за веслом
флегрийских влаг, по срезу размокшая книга.
Там в мочке уха пчела и смутное очертание себя
отрывает серьгой коросты. Но поставь палец туда,
где разрыв книжной аорты. Сломи сустав.
В крапиву рукой, к улиткам, где приливы вихрятся, –
потеряешь разум, как карст желание.
Как карп мальчика. И кому надо: известно.
И кукуруза так же, как и петунии.
Да, эти мол вечера вина, безмолвия,
окончаний пальцев. Поэтому пишется после:
“победа и лебеда”.
Остается лишь – место. У костра нищие боги.
Оставались. Были. Ни с кем не делились местью.
Зависть их отличала. Как пустые кувшины.
Но мы жили. Не зная, откуда известно то,
что изначально неведомо.
LETRAS
Convengamos – todo sea latón, otoño, óxido,
ahora bien, sin dudas, la mirada misma parece ser sueño.
Espolvoreada por concomitantes figuras
en la esfera de un parecido hechizante–
Pero en el sueño suele poderse embriagar de otro modo
(pareciera en confusas…)
remociones, sin causa alguna se asoman
(la comparación aquí excluida)
al susurro. No recuerdo, cuándo, por vez primera,
es decir última vi líquen,
o acedera, déjame, no cruces la calle,
no anotes con tiza en el muro de líneas, igual no se ve.
Esto incumbe también a los pájaros,
y ni pienses contrariarme, diz todo esto por-
que hago recordar yo a alguien, y aquél a su vez a alguien más.
Los dioses saben cómo caen las gotas
y estallan los inmensos vidrios de los aguaceros.
Ellos también saben dónde tinieblas se apartan del círculo.
Pero algo en mi cabeza no se amiga con los dioses ni con
los pájaros – de manera extraña ellos se apagan
en la ciega escama de la vista.
Un momento tal es contacto con la ausencia.
Aunque más no sea come carbón, o canta bajo una cerca,
o dirige himnos a las colinas, donde los tallos
de maíz ves humeantes por la humedad en el ocaso.
El resto no lo comprenderás en un cuaderno.
Si abandonas – pues todo. No desvainando,
como turquesa de telaraña,
sino cercenando como un hilo de agua tubular.
БУКВЫ
Допустим, все же латунь, окись, осень,
но, бесспорно, взгляд сам кажется сном.
Напыленный соответствующим образам
в область завораживающего сходства –
Но и во сне возможно опьянение различного рода
(казалось б невнятными…)
смещениями, безо всякой причины предстающими
(здесь сравнение исключено)
шепоту. Не помню, когда в первый раз,
то есть в последний видел лишайник,
или щавель, оставь меня, не переходи улицу,
не черти на стене линий мелом, все равно не видно.
Это относится также к птицам,
и не вздумай перечить, мол все это потому,
что я напоминаю кого-то, а тот кого-то еще.
Боги знают, как падают капли
и разбиваются огромные стекла ливней.
Они также знают, где тьма расходится с кругом.
Но что-то в моей голове не мирится ни с богами, ни
с птицами – странным образом они гаснут
на слепящей чешуе зрения.
Таков миг прикосновенья к отсутствию.
Хоть уголь ешь, или пой под забором,
или же гимны возноси холмам, где кукурузы
стволы дымны от сырости на закате.
Остального не разобрать в тетради.
Если покидать, то все. Не снизывая,
словно бирюзу с паутины,
но срезая как трубчатую нить воды.
PRONÓSTICO DEL TIEMPO
De la pupila un azul celestial hoy lava la
nieve en una inestable afluencia de líneas.
La distancia se derrite en una óptica de fibras sombras,
la carcasa del viento hiela, parece el agua una cresta hendida
en que hasta el fondo sobrevuela en una arteria intransitada
mercurio, pasando tras sí grados de oído en la gota.
Pero donde hay superficie, la profundidad es exigüo espasmo,
y la comparación del silencioso plasma allí empalma las cosas;
descripciones de una penuria, tal como lluvia al crepúsculo,
alcanza en tiento los dedos; de diversos significados ejes
brillan vanos en la arista del hielo, ante ser la vista
una indisputable orilla del atlántico.
ПРОГНОЗ ПОГОДЫ
Со зрачка сегодня райскую синеву снег
смывает в нестойкое стечение линий.
Расстояние тает в оптике волоконных теней,
остов ветра стынет, словно воды расколотой гребень,
где до дна пролетает непроторенной артерией
ртуть, минуя ярусы слуха по капле.
Но где поверхность, там и глубины скудная спазма,
и сравнение безмолвной плазмой смыкает вещи, –
описания нищета, точно дождь в сумерки,
достигает на ощупь пальцев, – значений различных оси
пусто светят на кромке льда, под стать зрению
атлантического непререкаемого побережья.
LOS RÍOS DE BABILONIA
At Grand Central Station I Sat Down and Wept
Elizabeth Smart
Pertrechado el espacio se revela
como si pudiesen ser tocadas todas sus pitagóreas hebras,
a veces rectas, tal como un junco bifurca,
como huella de la boca en mica de otoño
tras de la cual un vástago cerámico arredra
ola tras ola en el límite el eco,
extinguiendo los fuegos centinelas y en la espuma del
ocre cargando trenzados –como gotas de erebo– de somnolientos pájaros.
A veces son suaves a los dedos, como telaraña en un campo
vacío, volcados hacia tréboles gélidos al
mediodía –por eso en lo revelado no proliferan sombras.
Por eso, por caso, una gaviota: apenas un rasguño de humedad
y una simple idea, como una bienvenida; borrada la firma
bajo ellos con humildad – ante ser distancia, mientras ella misma
se agosta en el aire, cambiando nada en las inmediaciones.
Nadie lo pronunció. Nadie incluso en modo fugaz vio a
quien se dispersó en un arbusto de evónimo, en rocío,
–un planeo. Pero incluso si tocase la visión del fondo,
del inagotable claro, la luna, al cuadrar con la luz,
como cosa que demuestra su derecho al lugar
y proeza en decir, en el carbonífero aro quedará rojear
como lo previo. Desvaído, a modo de lapso, absorto
en un punto de materia aún no rota de cifra.
Si es propio de ríos pupilas en una escama de lágrimas y de sed,
al cauce seco – un dardo de hoja –que por miles de años porta.
E incluso la muerte aquí es tan sólo un puñado de oído,
he aquí por qué un planeo.
Ni al tiempo de un destello, ni por asombro una copia,
aún no es tiempo de garganta.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Y este condicionamiento en un litigio largo de cargas.
РЕКИ ВАВИЛОНА
At Grand Central Station I Sat Down and Wept
Elizabeth Smart
Во всеоружии пространство явлено,
как будто можно тронуть его все пифагоровы жилы,
иногда прямые, словно тростник двоения,
как рта след на осенней слюде,
за которой гончарная поросль отступает
волна за волной в пределы эхо,
гася сторожевые огни и в охры пену
погружая сонных, как эреба капли, птиц плетения.
Иногда легки они пальцам, как паутина над полем
порожним, опрокинутым в ледяные трилистники
полудня, и потому в явленном не множатся тени.
Поэтому, к примеру, чайка – лишь влажная ссадина
и мысль проста, как приветствие, – подпись под ним
блаженно стерта, под стать расстоянию, а само
увядает в воздухе, ничего не меняя в окрестностях.
Никто не произнес его. Никто даже мельком не видел
того, кто был рассеян кустом бересклета, росою, –
парение. Но даже если коснется дна зрение,
неиссякаемого пробела, луна, со светом совпавшая,
как вещь с доказательством ее права на место
и свершение речью, в угольном ободе останется рдеть
как прежде. Тускло, наподобие времени, сведенному
в точку еще не разбившей числа материи.
Если достоянием рек зрачки в чешуе слез и жажды,
Сухому руслу – жало листа, несомого тысячелетием.
И даже смерть здесь только слуха горсть,
вот почему – парение.
Не блеск покуда, отнюдь не слепок,
еще не пора горла.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И этой обусловленности длинная тяжба тяжести.
V
Fracturado hielo lacustre.
Linde un tanto simple, por poder de él decir – aquí
los añicos de sordos campos de un alfabeto.
Uniformes misivas de pájaros,
pero en tanto los comienza a desentrañar
al término olvida qué lee.
Y es que esta primavera el sur vuelve bandada tras bandada,
y es que este año vuelven siendo sur,
como pago por el asperón bajo la nieve,
pisadas vaya a saber halladas cómo;
por casualidad junto a unas bayas;
ahora oscuros los arcoíris en el límite inferior,
yendo en cauces de verbos
de hebrados tiempos,
En un corte inaudible el carrizo resplandece por turnos.
En lo baldío una nada el contacto
de una aguja lleva la distancia hasta las nubes –
de agitarse hacia el sur. La noche se aproxima a la raíz,
abrevando con dulzura entornada.
En caso, claro, que el viento a ciegas ande
en los tanques de basura ardiente.
V
Озерный надломленный лед.
Край слишком прост, чтобы сказать: вот –
потускневших полей алфавита сколы.
Однообразны послания птиц,
но начинающий их разбирать
к концу забывает о чем он читает.
Так и этой весной юг возвращает стаю за стаей,
так и в этот год они возвращаются югом,
как плата за песчаник под снегом,
нашаривающий шаги;
случайна где ягода;
радуги темнее в нижнем пределе,
идущих в руслах глаголов
волокнистых времен,
Порезом неслышным осока вспыхивает поочередно.
В праздное ничто иглы
прикосновение сводит расстояние до облака, –
если шатнется к югу. Ночь подступает к корню,
поит притворенной сладостью.
Если, конечно, ветер вслепую
у горящих помойных баков.
a Zina
Aro enceguecido de nieve en la usanza del respiro,
de la hojarasca, el cilantro, las raíces. Las carrozas a reculones
una pútrida resina despliegan de una aniquilación
inaudible. Más bruscos los declives de un cerro
de hierba cerámica. Con el pico anillada la noche;
el vidrio de carbono del avellano
en los maizales fogones secan pájaros de las tablas,
hojean un libro, dejando caer las manos en aquello que se halla
fuera de sus fuerzas. Parece la sombra estar mensurada.
Los sueños ponderados por la espuma en un manto de grava purpúrea.
Muchas alboradas. Espolvoreando desde un puñado
hacia la arena, y más: de la arena excepto
la orilla de arcilla emplumada.
Зине
Слепителен обод снега в обиходе вдоха,
листвы, корней, кориандра. Колесницы вспять
неслышного уничтожения раскрывают тление
камеди. Сильнее склоны холма
гончарной травою. Клювом окольцована ночь,
углеродным стеклом орешника –
у кукурузных костров сушат птиц из досок,
листают книгу, опуская руки в то, что рукам
не под силу. Каждая тень измерена.
Сны пеной взвешены на пелене багряного гравия.
Рассветов много. Пересыпая из пригоршни
в песок, и другое: из песка исключая
побережье пернатой глины.
VII
te alejas del oleaje, te dan –
tiempo te dan, una nueva te dan, garantías
para tu vida, ropa encima, oscura aguanieve, y a quién
si no es que así y de por sí se da?
Lo que da en darse. Cuenta la inutilidad
de lo dicho. Multiplícalo por el cielo sulfúreo.
Divídelo por vino, ortiga, el reconocer, y luego habla
en dedos de piedras ardientes. Son pocas.
Ni un son, ni oído, ni dinero, ni el resto.
¿Y tú dónde estás? Entonces – esto se llama. Como entonces
se llama lo que se dice en el mediodía írico,
los padres duermen, los autos mueren y
atraviesas el camino, te tiendo las manos, cuando toman
cine por esto mismo hay tomas,
pero cuando llames, no lo sé. Signo de pregunta.
Y el oleaje es notoriamente ruidoso. No es necesario alto.
No hay que llamar, nada sé yo en las calles abajo o
enfrente. Encima – lo sé, sí. Y cuando el carbón resulta
el último espejo, si no se lo suelta de las manos,
y el hinojo da vuelta sábanas secas, es como si nadie
nunca jugara a la pelota, pareciera nadie escapa
de las clases para pescar qué es necesario
a esa edad, – comienzo con el oleaje, i.e. con aquello
de lo que no te apartas, porque a partir de ahí hay flujo
y silbido. Y por el tobillo en la arena,
y no trasplantes la amapola, y no digas que amas..
VII
отходишь от прибоя, получаешь –
время получаешь, весть получаешь, гарантии
на жизнь, платье вверх, темную наледь, а кому,
если не так и не от того получается?
Что получается. Посчитай безполезность
того, что сказано. Умножь на серное небо.
Раздели на вино, крапиву, признание, а дальше говори
на пальцах горячих камней. Их мало.
Ни звука, ни слуха, ни денег, ни остального.
А ты где? Тогда – это называется. Как тогда
называется то, что говорится в ирисный полдень,
родители спят, машины умирают и
пересекаешь дорогу, тяну к тебе руки, когда снимают
кино про это самое снимают,
но когда ты позвонишь, не знаю. Знак вопроса.
И прибой заметно шумен. Ненужно громок.
Звонить не надо, я ничего не знаю в улицах вниз или
против. Сверху – да. И когда уголь становится
последним зеркалом, если не упустить из рук,
и укроп разворачивает сухие простыни, словно никто
никогда не играет в мяч, будто никто не убегал
с уроков, чтобы поймать, что нужно
в том возрасте, – я начинаю с прибоя, т.е. о том, что
не отходишь, потому что потом прилив
и свист. И по щиколотку в песке,
и не высаживай мак, и не говори, что любишь..
tail-gating
Dios da todo, – A ellos
la paciencia incluso es dada, como sombra a una rama;
A ellos, no atañe ni el que no es hálito,
Pero asentando tras el muro de pupilas “el bien”.
El habla ante él es nieve. La ceniza, nacimiento.
Nuestro un destino: ilusión de las cifras
Y en los sueños, espejo – donde no responde el eco.
tail-gating
Бог дает все, – Им
даже терпенье даровано, как тень ветви;
Им, не отраженье кто и даже не дуновение,
Но поселившим за стену зрачков “благо”.
Речь пред ним снег. Зола – рожденье.
Нам же участь: наваждение чисел
И во снах – зеркало, где не откликнется эхо.
MORIR UNA TARDE DE VIENTO
De acuerdo. Muero. Menos sitios.
Lentamente, como un carrizo al viento
ella taja la tarde, qual navalha, y el tiempo – al lado,
es decir a ambos flancos. Del lago, de la arena. Orilla. El sueño, –
y él, entonces – recompensa y algo de agua,
Pero y respirar, como respirar,
sólo cuando vidrias con el lienzo. ¿Llevar qué?
Por las dudas miel por el peso del paraíso amarillo.
Pero, la orilla, sin cobertura de las abultadas, aunque a la sangre
y entras y no está, y la garganta seca
inscripta como mielga de silicio, por eso, probablemente,
el compañero es sombrío, yo, admitamos, también hago caer fósforos,
en mí a mi mente, en tanto no eludir amor, guerra,
niño, nuevas acerca de que todo está bien, que todo está
en orden, que de parabién mientras mueres por las paredes.
Mientras, mientras tanto; de memoria; me aprenderé no ver,
fregándome hasta el fondo los ojos con los dedos, para que un rastro con arroz.
¿Quién criba con cera? Precisamente, cuál es la diferencia.
El día le allega la llovizna al fondo de la hoja,
brillo de piedra negra.
УМИРАТЬ В ВЕТРЕНЫЙ ВЕЧЕР
Согласен. Я умираю. Места меньше.
Медленно, как осока по ветру,
она разрезает вечер, як лезо, но время – мимо,
то есть по обе стороны. Озера, песка. Берега. Сна, –
а он, обычно, воздаяние и немного воды,
А дышать, как дышать,
когда ты стекленеешь холстом. Чего взять?
На всякий случай меда для тяжести желтого рая.
Но берег не покрывалом выпуклых, хотя до криптов
крови не дотянуться, и в горле сухость,
как в борозде кремния, потому, вероятно,
приятель хмур, я, признаться, тоже роняю спички,
и себе на уме, поскольку не избежать любви, войны,
младенца, новостей о том, что все хорошо, что все в
порядке, что к лучшему, когда умираешь по стенам.
Когда, когда-нибудь; наизусть; научусь не видеть,
вытирая до дна глаз пальцем, чтобы отпечаток рисом.
Кто просеет воском? Собственно, какая разница.
День до дна листа доносит изморось,
блеск черного камня.
Traducción: Román Antopolsky
http://sibila.com.br/poemas/arkadii-dragomoshchenko-en-castellano/5027
.
No hay comentarios:
Publicar un comentario